— Подождите кричать. Вам еще понадобятся силы.
— Ма! Sa pousse[194].
Посмотрели, столпились девочки, подложили судно — я сразу почувствовала себя твердо и уверенно — и говорят: «Poussez!»[195] Мне приходилось слышать, что роды происходят как-то сами собой. Наоборот, я принимала в них самое деятельное участие. Я напрягалась изо всех сил, и я чувствовала ребенка. В момент напряжения переставала даже кричать и вообще не успела раскричаться. Когда боль проходила, спрашивала:
— Ну что, хорошо?
— Хорошо.
— Скоро?
— Скоро. Еще две-три схватки и конец.
И чувствовала этот последний момент. Было такое сильное напряжение и физическое и нервное, что было уже не до крика, было какое-то и любопытство, и еще что-то, чего я не могу определить, но ощущение этого последнего момента непередаваемо.
Как только его подняли — серо-сине-желтый, как синяк, — я сразу вытянула шею. Но меня положили, вытянули, валяли и накрыли горячей простыней. А малютку унесли, тоже валяли, и завернули, и показали мне. Смешное, красное личико и, что меня особенно поразило, длинные, длинные волосы. Вот тебе и недоносок!
Минут через десять после рождения Игоря[196], у меня еще детское место не вышло, Мамочка и Папа-Коля справлялись в бюро обо мне. Было 6 1/2 часов. Вскоре мне принесли от них открытку. Я заснула. Приходила m<ada>me Vegau, делала вспрыскивание и анализ на 16 gal. Но было столько крови, что нельзя было хорошенько разглядеть. Дали сладкого молока. Пила жадно. Ничего не слышала, что кругом делалось. А рождались дети.
Уже совсем вечером пришел доктор, посмотрел и вдруг что-то стал со мной делать, какие-то палки подняли в ногах кровати, ноги мои засунули в мешки и стали привязывать. Одна из молоденьких акушерок говорит:
— Не бойтесь. Вам сейчас будет немножко больно.
— Но что будут делать?
— Наложат швы.
Кажется, я тут же начала кричать. Больно было очень. У меня осталось впечатление, что чуть ли не сильнее родов. И потом долго скулила.
В 1 ч<асов> 40 м<инут> меня перевезли в комнату и положили в кровать. Подушки не дали, и я уже устала лежать на спине. В комнате 3 кровати. На одной из них та, что лежала рядом в Salle du travail. Тоже диабетичка. Только куда легче. Приятное ощущение теплоты и покоя. Натянуты нервы. Игорь далеко от меня, мне его не видно.
Да, вскоре после родов Юрий приходил в бюро справляться, и ему носили сына показывать.
Какое было у меня чувство к ребенку? Нет, тогда я еще не чувствовала, что он — мой, что он — часть меня.
И вот уже пришла сиделка.
28 апреля 1929. Воскресенье
Плохо (физически) я себя не чувствовала в первые дни. Правда, лежала очень спокойно, без движенья. И двигаться не могла до четверга, пока не сняли швы. До тех пор все саднило, и я была этой веревкой привязана к одному месту. Как ее обрезали, мне показалось, что я могу танцевать. А так все шло благополучна. Докторша каждый раз говорит: «Tres bien!»[197].
Режим я выдерживаю довольно точно. Все мне здесь дают по-старому, правда, с некоторой путаницей. Наделала я им хлопот. Моя соседка (их было трое в комнате, теперь — две) — тоже диабетичка, но ей приносят почти все из дому. Та, что ухаживает за матерями, — смешная и милая, другие — не совсем. В общем, паршиво.
Впрыскивают по-прежнему 4 см, приходят за анализом. Чуть не с первого дня. У меня пропали ацетоны, и время от времени — trace de sucre. Впрочем, я знаю далеко не все результаты, связь с Service 6 у меня слабая, переписывалась с
Helene, а вчера она выписалась. Приходила Marcelle, еще две сиделки, Fraley. А теперь про меня совсем забыли там. И я в отчании: во вторник я уже могу идти домой, а что же мне теперь делать? Уехать без ведома Service 6 я не могу, и не могу два раза в день ездить на прививку, и не могу пока вернуться в Service <6> с маленьким. Сегодня никто даже за анализом не приходил. А завтра мне надо сказать Surveillante[198] — ухожу ли я во вторник или могу еще остаться на день? После приема послала Юрия к Marcelle. А сама так ничего и не знаю.
С Игорем более-менее благополучно. Побелел, стал похож на человечка, длинные, мягкие, светлые волосенки, нос Юркин. Вообще, похож. Мученье было, когда я начала его кормить. Ни он не умеет, ни я, ничего не выходит, а он ревет, и я реву, а потом оба засыпаем. Ест же и до сих пор очень плохо, все спит, никак его не разбудишь, сосет мало, один раз взвешивали до и после еды, высосал 20 гр. Дают теперь добавку -30 гр. молока. Пьет это молоко из стакана очень охотно и хорошо. Так что думаю вообще перевести его на искусственное питание, тем более, что мое молоко не совсем хорошее. Начал худеть, хотя опять сейчас поднимается. В четверг прививали оспу — не привилась. И самое страшное — делали анализ. Оказалось — ничего нет.
Комедия была, когда брали мочу его для анализа. Подставили пробирку и дали (ребенка — И.Н.) мне в кровать.
— Tenez comme cа![199]
Пролежали мы с ним таким образом с 8 ми часов до 3 х. И — ничего. Вся клиника хохотала и щекотала его, ничего не помогало. И соседка держала его, и Мамочка, и сиделка. Наконец, она взяла его и положила в кроватку развернутого. Через минуту шепот:
— Une goutte…[200]
И еще через минуту:
— gayest[201].
На свободе он сделал все, что от него добивались 7 часов!
Здесь этого случая долго не забудут.
Спит спокойно, кричит мало, и мне даже иногда кажется, не заболел ли он.
29 апреля 1929. Понедельник
Вот и понедельник. Считаюсь «sortante»[202], хотя совсем не уверена, что завтра буду дома. Во всяком случае, говорю, что ухожу, ибо оставаться здесь мне нет никакой надобности. Как-нибудь должно же это выясниться сегодня.
Здесь все-таки плохо. Насколько хорошо в Service 6, настолько плохо здесь. Ну, это еще понятно и можно перетерпеть. Главное, небрежное отношение. Не говорю уже о том, что не добьешься зачастую стакана воды, забывают давать кормить, как было вчера. Уже принесли мне добавочное молоко, а ребенка не дали.
— Ох!
Иногда забывают переодевать. Надо напоминать. Молоко приносят то слишком горячим, то слишком холодным, а порой так поздно, когда он уже безнадежно спит. Тогда поить его мучаюсь. Приходится трясти и толкать, пока не заревет. Я уже не говорю об отношении к себе, это не так существенно.
Вечер.
Итак, завтра домой. Наверняка. Уже моя карта подписана, одежда принесена, я осмотрена, Игорь тоже. Игоревы манатки тоже принесены, все, кроме одеяльца, в которое его нужно запеленать, и моих туфель. Принесут утром. Боюсь, не вышло бы еще скандала на прощанье из-за одеяльца. Тут всего можно ждать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});